— Выходит, что мое акме зависит от воли Тома? — удивилась я.
— Конечно. А мое — от Марвина.
— Но... они ведь не мешают нам?
— Во-первых, они не умеют. А во-вторых, они любят нас и доверяют нам.
— И что, Марвин не возражал, когда ты бросила его?
— Нет. Ведь я была последней, — тихо сказала мама. — Последней свободной акаши. Меня едва не убили, и он сам настоял, чтобы я ушла.
— Но почему ты не забрала меня с собой?
— Я забрала. Но ты не захотел оставаться здесь и сам вернулся к отцу.
— Что-о?
— Ты всегда был своенравным, Джек... Как жаль, что ты не хочешь быть Джеком, — говорила мама, истаивающе лаская меня. — Ты удивительно красив. И как девушка ты гораздо красивей меня...
Забавно: теперь я была синей, а она — обычного телесного цвета. Мы будто поменялись местами.
И она тоже была очень красивой.
Сказочно красивой...
Я не могла, просто не могла видеть свою мать в этой голой красавице, которая так пронзительно ласкала мне бедра и ягодицы, подбираясь сзади к интимному уголку...
— Нет! Нет! — крикнула я и подскочила в траве.
— Джек, что слу...
— Никогда не называй меня Джеком! Никогда, слышишь?
— Хорошо, — мама удивленно смотрела на меня. — Что так напугало тебя?
— И больше не прикасайся ко мне!..
— Ты многого не знаешь, Джеки, — она опустила глаза. — Ты даже не представляешь, что может акаши в любви, ибо...
— Ибо ты давно не спала с девушками, мама, — грубо сказала я. — Вот что я тебе скажу!... Мне надоела эта ваша страна без городов и без людей. Мне надоела эта лиловая трава и эти дурацкие три луны. Мой Дом — не здесь. Мой Дом — в городе Воронеже, на улице Машиностроительной, 3-Б. Мой дом — с Томом. И я с ним возвращаюсь домой.
Это слово — домой — опять вызвало во мне щемящую дрожь... но я подавила ее.
— Зачем? — Мама даже привстала в траве. — Ты вернешься прямо в руки убийц.
— И что они мне сделают?
— Убьют тебя так же, как убили других акаши.
— А как можно убить акаши?
— Как угодно. Главное — сделать это внезапно, чтобы тело умерло до того, как проснется акме.
— И что, мне теперь вечно киснуть в этом вашем лиловом сене? — крикнула я. — Нет уж, фигушки! Том! Том! Где ты?
— Я не могу тебе помешать, — глухо сказала мама. — Акаши не могут мешать друг другу. Ты неопытна, ты...
— У меня есть мозги. И у меня есть это, как его... акме. Они у меня еще попляшут, — сказала я. — Том! Ну где же ты?
— Я здесь, — показался он из-за холма. — Мы с мистером Османом обсуждали, под чью защиту лучше взять акаши — ФБР или КГБ...
— Потом обсудите. Мы возвращаемся!
— Правда? — обрадовался Том, и тот же осекся: — А это не опасно?
— Ха! Если я захочу, я заставлю их мыть туалеты в твоей больнице, не пошевелив и кончиком пальца... И еще я кое-что хочу показать тебе. Кое-что особенное.
— Что именно?
— Увидишь. Пока, мама, — крикнула я Дороти, опустившей голову. — Была рада познакомиться. Пока, отец! — махнула я рукой папаше, стоявшему на вершине холма. — У вас тут красиво, но скучно. У нас с Томом лучше. Том, обними меня!
И снова вокруг леденела пустота и трещали искры, только уже в обратном порядке...
***
— Как ни крути, а это удобно, — сказал Том, когда мы приземлились прямо в нашей постели. — Отпадает всякая необходимость в транспорте...
— Почему я голая, а ты все еще нет? — спросила я, и одежда Тома сама собой упорхнула в шкаф.
— Эээ! — охнул он, поднимаясь вместе со мной в воздух. — Ты что задумала?
Мы парили между кроватью и потолком. Вначале Том немного растерялся, но быстро освоился и щупал меня Там, а я скулила от радости, что у меня есть Это. Какое все-таки счастье быть женщиной!..
И я уже не была синей. Наверно, в обычном мире такой синевы не видно...
А потом началось. Не знаю, кто кем управлял и каким десятым чувством мы чувствовали друг друга, но Том сразу понял, что в воздухе можно обвиваться вокруг меня, как.
как не знаю кто, и мы сплелись с ним в живую косичку, и нам ничего не мешало — ни постель, ни тяжесть, совсем ничего!— Это еще что, — говорила я, когда он прилепился ко мне под особым углом, и я совсем по-новому ощутила его в себе. — Вот сейчас будет... готов?
Том вопросительно глянул на меня — и тут же застонал, и я вместе с ним, чувствуя, как он врастает в меня все глубже и глубже. Он был там, где ни один мужчина еще никогда не был ни в одной женщине.
Мы с ним кричали
вдвоем — я оттого, что он так глубоко во мне, а он оттого, каким стал твердым и горячим... и вдруг в какой-то момент внутри стало так жарко, что нельзя было терпеть, и мы вылетели с ним прочь — сквозь перекрытия, потолки и крышу, в бездонно-черное небо над Воронежем, или над раем, или адом — мы не знали, потому что срослись слишком плотно и глубоко, и метались в ночной черноте, как живые факелы... и потом рухнули в бездну, и на лету разбрызгивались кипящим огнем, липким и густым, пока не растворились в нем до капли...
Очнулись мы в своей постели.
— Что это было? — шептал Том.
— Не знаю. Но... думаю, будет еще интересней. Я только начинаю понимать, что я могу.
Мы отдыхали и ласкались, как зверята — по-щенячьи лизали друг другу лица, и я думала о том, что это очень стыдная и интимная ласка, и что Том раньше так не делал — то ли стеснялся, то ли...
И вдруг я увидела его.
Увидела мальчика-подростка, который на самом деле был Томом. Он стоял передо мной на улице, уставленной старыми смешными машинами, и смотрел на меня снизу вверх (потому что был ниже меня ростом) — смотрел с восторгом, надеждой, отчаяньем и...
— Зайдешь ко мне? — спрашивал он.
Его взгляд проник мне куда-то, куда не должен был проникнуть... и я пошла с ним. Пошла с Томом-мальчишкой в его комнату, и чувствовала, как плавятся его нервы, и как радость смешивается в них с ужасом. И уже знала, что мне делать, когда мы придем в его комнату.
Я сделала это сразу, как только мы вошли туда. Том был, как молодой нескладный зверныш, и я сделала то, чего хотелось мне — обхватила ладошками милое лицо и стала по-кошачьи лизать его.
Том перестал дышать... а я сказала — «ну ладно... ты ведь очень хочешь этого, да?» — и расстегнула платье. Откуда-то оно взялось на мне — старомодное голубое платье в полоску. И я стащила его с себя, холодея под искрящим взглядом Тома, и сама покрылась мурашками от зябкой пустоты на сиськах, кричаще голых своих сиськах...
— Не бойся, потрогай их, — шептала я, делая вид, что не стесняюсь, хоть на самом деле стеснялась до визга. — Они хотят этого, правда. Можешь даже взять в рот, если хочешь.
И ткнулась сиськами ему в лицо.
Том засопел — и нырнул в них, как в теплый сироп, увяз во них с головой и оттопыренными ушами... Я казалась сама себе игрушкой, отданной лизучему щенку. Когда он наигрался, я раздела его, стараясь не глядеть в недоверчивые глаза... стянула с него трусы, поцеловала кончик розовой пушки — аккуратно, чтобы не разрядить ее раньше времени — и легла, раздвинув ноги:
— Ложись на меня. Не бойся, я помогу сделать все, как надо...
И он влип в меня своим хозяйством, и смешно тряс на мне попой, а я в это время целовала его, подлизывая внутри рта, и он отвечал мне. А потом вошел глубже, еще глубже, и наконец разобрался, что к чему, и распер меня до ушей, и стал быстрым, лихорадочным, почти грубым, и очень скоро разбрызнулся во мне горькой влагой, и вылизал мне всю физиономию, а я смеялась и уворачивалась, как от настоящего щенка, и чувствовала, что его пушка все брызгает и брызгает во мне, и никак не может остановиться...
Мы были в нашей постели. Том судорожно обнимал меня и плакал, и я вся была в его влаге, окутавшей меня снаружи и внутри... Я никогда раньше не видела его слез, и вдруг тоже разревелась, сама не знаю отчего.
— Ты что? — бормотала я и всхлипывала.
— Как ты это сделала? Ты стала тетей Мэри, в которую я влюбился, когда был шкетом. Я мечтал о ней, и ты... сделала так, что все это сбылось...
— Постой.
Я вдруг кое-что поняла.
— Когда-то я видела секс по телеку и очень впечатлилась, а потом ты уставил комнату зеркалами и делал все именно так, как я там видела... Ты ведь тоже прочитал мои тайные желания, Том.
У меня даже захолодило внутри, будто я подошла к краю обрыва.
Том прижал меня к себе так плотно, как только мог... и вдруг наша кожа, горящая от близости, исчезла. Мы стали одним целым
Но тела больше не разделяли нас. Я ощутила каждый нерв и каждую клетку Тома, а он — мои. Я могла двигать его конечностями, а он — моими. Я могла думать его мысли, а он — мои. И мы были счастливы, потому что не было никакого «мы», а было единое существо, застывшее в блаженном покое...***
Том еще спал.
Я взлетела с постели и станцевала утренний танец в снопе солнечных лучей.
Потом влетела сквозь стены в ванную и брызгалась там, как глупая собака, подняв фонтан до потолка, и при этом на пол не упало ни капли!
Мне было хорошо.
Это даже не то слово: я была как пьяная, как сумасшедшая. Я немного съехала с катушек. Я была счастлива, что я девушка, что у меня есть мои чудесные сиськи, волосы, бедра и все тело, и что я могу дарить все это Тому. Наверно, я больше никогда не буду превращаться в парня.
Я была счастлива быть Джеки... но и не только. Этой ночью я по-настоящему поняла, что могу всё. Я даже приблизительно не представляла, как далеко простирается это всё, но...
Меня переполняла эйфория всемогущества. Мне хотелось крушить и создавать миры, и я бы так и делала, если бы не боялась разбудить Тома. В квартире мне было тесно, и я вылетела на улицу. В буквальном смысле — сквозь стены и лестничную клетку. Пространство не значило ничего для меня, буквально ничего! Оно было иллюзией, и эту иллюзию создали акаши! Чего же мне бояться в этом мире, если я — его создатель?
Я вдруг поняла это: мир создали акаши. Господь Бог — это просто-напросто мы! Нас осталось всего двое, и мы кое-что подзабыли... но ничего! Мы быстро все вспомним! А потом... потом мы уничтожим все зло на Земле! И не будет больше ни войн, ни плохих людей. Надо только разобраться, с кого начать... Враги? Хо! Они всерьез думают, что могут со мной что-то сделать?
Мне стало смешно, и я хихикала, вытанцовывая по улице Машиностроителей, как клоун Карандаш. На меня оборачивались — думали, видно, что я пьяная или ку-ку. Милые забавные русские! Верите в своего Ленина, вкалываете на своих боссов и думаете, что строите коммунизм... С вами мы тоже разберемся, то есть не с вами, а с вашими боссами... но это потом. Потом, потом, пото-о-ом...
Я танцевала и пела — то ли по-русски, то ли по-английски, не помню. Потом решила вернуться к Тому и разбудить его пооригинальней, если он еще спит. Я его так разбужу, так разбужу...
От неприличных мыслей мне даже стало неловко, хоть их никто не мог прочитать, кроме Тома. Зато я могла читать любые мысли любого человека! Вон у подъезда стоит мрачная парочка — парень с девушкой. В руке у парня канистра. Чего это они тут стоят и вдвоем пялятся на меня? А ну-ка, ну-ка...
Я влезла им в память, как в шкаф, и обнаружила там нервного дядьку. Он говорил:
— Видите эту девушку? Перед вами — самый опасный человек на планете. Она обладает сверхспособностями, которых мы даже не можем себе представить в полной мере. Уничтожить ее гораздо трудней, чем любого из суперагентов, а ей ничего не стоит уничтожить вас вместе со всем городом. Одно ее существование — угроза всему миру. При попытке взять ее живьем она разрушила наш секретный центр, не оставив камня на камне, и скрылась. Приказываю: уничтожить любой ценой...
Ага, щас. Размечтались.
— Привет! — сказала я. — Ну как там, в Шамбале?
Они напряглись, как звери, загнанные в угол, а я подошла, улыбаясь, прямо к ним. Милые такие ребята, чуть старше меня, только хмурые, будто им осталось жить две минуты...
И вдруг парень поднял свою канистру и плеснул на меня. В руках у девушки мелькнула искра, и...
... боль была такой, что я сразу провалилась в нее до дна...
... и там она рвала меня на миллионы жгучих клочков...
... и каждый из них кричал и умирал...
... и нервы мои кипели и рвались заживо...
... и я все глубже тонула в багрово-черной боли, от которой никуда не деться...
... и пыталась ухватиться в этой пучине за Это, за То Самое, но оно тоже горело и рвалось в клочья...
... и вместо него из меня лезла только боль...
... и я швырялась ею в направо и налево, чтобы избыть хоть немного, но она все усиливалась...
... и где-то из темной глубины глубин я, сгорая в пепел, все-таки добыла Это и подняла, и раскрыла, и наполнила силой, и по капле, по клочку выдавила боль, которая испарялась из меня, оставляя пустое, как у робота, тело.
... Боль ушла — осталась пустота.
Я была в ней, и во мне не было ничего.
Просто я была, и мне не было больно. И я могла дышать, смотреть, слышать и даже двигаться.
Вокруг было уже довольно много людей. Кто-то смотрел, раскрыв рот, на меня, кто-то прыгал вокруг двух горящих тел, сбивая пламя.
Они лежали ничком и не кричали.
Я знала, что это я сожгла их. Я бы никогда так не сделала, но...
Потом я поняла, что я голая. Одежда сгорела. И волос не было — они тоже сгорели. А на мне не было ни ожога. И на меня смотрели.
Я смотрела на них, а они на меня. Потом я исчезла. Провалилась сквозь стены и перекрытия к Тому.
Он корчился в постели. Я прильнула к нему и вобрала в себя всю черноту, от которой трещали его нервы, и вышвырнула ее в никуда, и потом рыдала у него на груди, хоть и знала, что он жив и невредим, просто ему было больно, так же больно, как и мне...
— Прости меня, прости, прости... — шептала я и пыталась слепиться с ним воедино, как мы делали это ночью.
Но ничего не получалось: Том внутри был искорежен, будто и правда обгорел. И я выла от стыда и отчаянья, и потом обняла его, обхватила руками-ногами — и провалилась с ним туда, куда звал меня потайной голос. Домой...
***
— Мамаааа...
Я тыкалась ей в платье. Теперь она была одета, а мне хотелось, чтобы она была голой.
— А ведь я предупреждала, — говорила мама и гладила меня по лысой голове.
Я снова была лысой и безбровой, и даже ресницы сгорели. И я вся была в золе. Я могла в одно мгновение стать прежней, но мне не хотелось. Мне вообще ничего не хотелось, и я пачкала сажей мамино платье, старомодное, с кружевами...
— Почему вы в таком наряде, миссис Осман? — спросил Том. Он уже давно был в норме, а я все никак не могла выбраться из пучины, в которой увязла там, у подъезда.
— Это мое любимое платье. Я ведь родилась больше ста лет назад, — сказала мама, продолжая гладить меня.
— Серьезно?
— Вполне. До пятнадцати лет я не знала, кто я такая. Потом попала сюда... и это отдельная история. В свое время я изложила ее мистеру Бауму, писателю... но он ужасно переврал ее. Все было совсем не так.
— Мама, — вдруг подхватилась я. — А куда попадают люди после смерти?
— Сюда.
— Я так и думала. Как можно с ними встретиться?
— Ты можешь встретиться только с теми, кого знала в жизни. И то — если они согласятся.
— Ясно, — сказала я и позвала: — Наташа! Наташа!..
Я позвала ее внутри, мысленно.
И сразу увидела ее.
Точнее, то, чем она стала.
Из янтарного воздуха передо мной соткалось обугленное тело, крошащееся в пепел. Оно обгорело до кости, и у него не было ни глаз, ушей.
— Зачем я тебе? — спросило тело таким же обугленным голосом.
Я не могла говорить. Я задыхалась, глядя на нее... а она стояла и ждала.
И тогда я все-таки сказала:
— Наташа... Я тоже горела. Я тоже была костром, как ты. Теперь я знаю, как это... Почему ты такая, Наташа?
— А какой мне еще быть? Мне больно. Я продолжаю гореть. Мне всегда будет больно... Я предала тебя и получила по заслугам... но все равно мне больно. Больно... Оставь меня и не трогай больше.
Она исчезла. А я молчала и задыхалась еще не знаю сколько, пока меня не стали теребить мама с Томом, и я поняла тогда, что они не видели и не слышали ее...
— Мама, — спросила я, — а мы можем воскрешать мертвых?
— Ну что ты, — сказала мама. — Конечно, нет.
— Почему?
— Ну... Я и сама многого не знаю. Я ведь родилась и выросла в Соединенных Штатах, как ты, только на сто лет раньше. Просто я знаю, что это невозможно. Перед смертью все равны — и люди, и акаши.
— Но... но... — я чувствовала здесь какой-то подвох и не могла определить его. — Но ведь я сама чуть не умерла... и все-таки не умерла! И я могу делать все эти невероятные штуки — перемещаться сквозь пространство и все такое. Должен же быть какой-то способ!..
— Такого способа нет, Джеки, — раздался голос отца. Он спускался к нам с вершины холма. — Как нет способа вернуть Дом, утраченный миллионы лет назад. Дороти ничего не расскажет тебе — она почти такой же новичок, как и ты. Твои древние соплеменники знали в миллион раз больше, чем я, но... древнее знание утрачено. Можешь поверить мне.
— И пожалуйста, Джеки, разберись уже со своим волосяным покровом, — сказал Том. — Ты ведь можешь, я знаю.
— Не хочу, — отрезала я. — Хочу быть лысой и уродливой. И грязной. В память о Наташе.
— И сколько времени ты хочешь такой быть?
— Не знаю. В конце концов, время — лишь иллюзия, ты забыл?
Я произнесла это издевательски, копируя маму с папой.
И вдруг...
— Отец, — медленно сказала я, стараясь не упустить эту странную мысль. — А скажи-ка мне такую вещь. Если наш мир — иллюзия, и мы можем менять ее, то... значит, и время тоже подчиняется нам?
— Хм, — сказал тот. — Честно говоря, я не задумывался...
— Том! — крикнула я. — Иди сюда!
— Куда вы снова собрались? — вскочила мама. — Джеки, тебе было мало? Ты хочешь снова гореть, или взрываться, или... и чтобы Том опять пережил это вместе с тобой?
— Том, — сказала я. — Ты со мной?
— Да, — вздохнул он и подошел ко мне.
И я обняла его так крепко, как только могла.
— Прости, мама. Я вернусь к вам. И я уже не буду такой глупой, обещаю, — сказала я. — Вперед!
И снова завертелись искры в пустоте...
***
— Что ты задумала? — спросил Том, когда мы приземлились в нашей квартире.
— Посмотри на отрывной календарь, — сказала я.
— Фьююю, — присвистнул Том, подойдя к столу. — Я точно помню, что менял дни...
— Так и есть. Мы вернулись на пять дней в прошлое. Спрячься: вот-вот придет Наташа.
— Только не забудь отрастить волосы! — сказал Том, уходя на кухню. — И не ешь ее конфет! И вообще — будь осторожна!
— Буду! А ты не подсматривай, как мы это делаем, ладно?
Когда пришла Наташа — живая, красивая, истомно-ласковая — я не выдержала и разревелась у нее на шее, и потом, когда мы разделись, долго облизывала милое тело с ног до головы, от пальчиков до ушей. И теперь я чувствовала, как она разрывается между мной и своим заданием. Я прямо-таки слышала, как трещат ее нервы...
И я знала, что на верном пути. Но вначале я досыта наелась Наташей и ее телом. Я упивалась ее шелковой кожей, ее ушками, ее маленькими розовыми сосками, которые были так не похожи на мои, коричневые и большие... И я выщекотала языком целых три волны блаженства из ее тайного уголка, который она называла «пещерой Алладина»...
И когда она расплылась в постели, я сказала ей:
— Слушай внимательно, что я тебе скажу. Я сделала так, что ты не сможешь ни шевелиться, ни говорить, пока я не выскажу все, что хотела.
Ее глаза вспыхнули голубыми огоньками. А я продолжала:
— Не думай, что я не знаю, кто я такая. И я знаю, что ты пришла за мной. Знаю, на кого ты работаешь. И знаю, что ты неравнодушна ко мне. А теперь я хочу кое-что показать тебе. Вот что будет со мной, если ты сделаешь то, что хочешь сделать...
Я вошла в ее мозг, и Наташа увидела, как я горю заживо.
— Вот что будет с Шамбалой...
Она увидела, как трескаются и уходят в бездну сахарные кубики.
— А вот что будет с тобой...
Вначале Наташа увидела себя, скорченную на полу, а потом — обугленное тело на столбе.
— Пожалуйста, подумай как следует. Ты можешь уйти, и я не остановлю тебя. Но... ты дорога мне, и если ты решишь остаться со мной — я помогу тебе укрыться от твоих хозяев. И — у меня для тебя есть другая миссия... Ты свободна, Наташа.
Она подскочила на кровати и отползла в угол, глядя на меня в упор.
Потом вдруг расплакалась...
Через несколько секунд мы снова лизались, как бешеные.
— Хочешь быть со мной? — спрашивала я, целуя ей грудь, и Наташа кивала — «да». — Не бойся меня. Ничего не бойся...
И вдруг выражение ее лица изменилось.
Так, что я даже испугался за ее рассудок.
— Помоги мне. Я никогда этого не делал... — я пытался вставить член в ее «пещеру Алладина», и тот выскальзывал оттуда. — Ты разве не знала, что я могу быть мужчиной? Ооооу!..
Я не очень любил быть парнем — но, наверно, им стоило побыть хотя бы для этого.
— Это и есть твоя новая миссия, — говорил я и скользил в Наташе, морщась от странного, непривычного удовольствия. — Мы с Томом не сможем иметь детей. Во всей Вселенной осталось только двое акаши — я и моя мама. Хочешь родить третьего? Хочешь иметь от меня ребенка-акаши?..
— Да, — кивнула она.
И я перестал сдерживаться... <
